Грозный умер в начале 1584 года. С его смертью окончился террор, потрясавший Московское государство, и власть перешла в мягкие и ловкие руки Бориса Годунова. Воспитанник Грозного, Борис не воспринял от него наклонности к тирании и террору, но усвоил многое из его политической системы и, между прочим, его интерес и любовь к продуктам западной культуры. Все иностранцы в один голос говорят о большой любезности к ним Бориса.

Он принимал чрезвычайно милостиво тех иностранцев, которые по нужде или по доброй воле попадали в Москву на службу, для промысла или для торга; он много и часто беседовал с своими медиками иностранцами и с дипломатами европейских государств; он отличался религиозной терпимостью ко всем протестантским толкам.

Он, далее, умел ценить науку и ученых: как при Грозном, при Борисе принимались меры к вызову на Русь ученых и техников, и за границей прошла молва даже о том, что Борис желает устроить в Москве университет.

Борис, наконец, настойчиво желал породниться с какой-либо европейской династией и дважды начинал сватовство дочери Ксении с принцами шведским и датским. К сожалению, оба сватовства были неудачны. Шведский королевич Густав, которого изгнали из Швеции и пригласили в Москву «на удел», оказался человеком неудобным и непристойным; он не склонен был ради Ксении изменить ни своей религии, ни своей морганатической привязанности, которую привез с собой из Данцига; поэтому его пришлось удалить с царских глаз в Углич. Датский королевич, герцог Голштинский Ганс был много лучше; но, прибыв в Москву, он месяца через полтора расхворался и умер. Состоявший при нем датский посол Аксель Гюльденстиерне свидетельствует о необыкновенной ласке Бориса к посольству и о сильной печали его от утраты герцога: со слезами причитал Борис у гроба: «Ах, герцог Ганс, свет мой и утешение мое! по грехам нашим не могли мы сохранить его!» Царь будто бы от плача едва мог говорить.

При Борисе Московское правительство впервые прибегло к той просветительной мере, которая потом вошла в обычай. Оно отправило за границу «для науки розных языков и грамоте» нескольких «русских робят», молодых дворян. Они должны были учиться «накрепко грамоте и языку» той страны, в которую их посылали. Документально известно о посылке в Любек пяти человек и в Англию — четырех. По свидетельству же частному, было послано всего 18 человек, по шести в Англию, Францию и Германию. Любопытно, что из посланных с ожидаемыми результатами не вернулся никто. Некоторые умерли; другие оказались «непослушливы и поучения не слушали», даже от учителей «побежали неведомо за што»; а кое-кто, усвоив «поученье», остался навсегда за границей. Один из таких Никифор Алферьевич Григорьев стал в Англии священником, «благородным членом епископального духовенства», и, дожив до старости, во время пуританского движения (1643) даже пострадал за стойкость в его новой вере, лишась прихода в Гентингдон-шире. Напрасно московские дипломаты пы тались за границей заводить речь о возвращении домой таких отступников: ни сами «робята», ни власти их нового отечества не соглашались на возвращение их в Москву.

В свою очередь, московские власти при Борисе готовы были оказывать гостеприимство иностранцам, приезжавшим в Москву не для прямого практического дела, а с целью, например, изучения языка, и даже из простой любознательности — «для науки и посмотреть в государствах обычаев». Так, известно, что в 1600 году в Москве изучали русский язык «францовский немчин Жан Паркет, лет в 18, да англиченин Ульян Колер, лет в 15, робята молоди».

В то же время русский посол в Лондоне Гр. Ив. Микулин радушно приглашал в Москву путешественников, «Муравьевские земли князей» (моравян), трех братьев, «а отечеством словут бароны»; он объяснял им, что царь Борис охотно принимает на службу иноземцев, и они «живут в его царском в великом жалованье в покое и в тишине и во благоденственном житии». Микулин спрашивал этих «князей баронов», как они хотят ехать в Москву к царю Борису: «на его ли имя служити или, быв у его царского величества, ехати в свою землю?» Очевидно, он вполне допускал возможность посещения Москвы из одной любознательности просвещенным туристам, которые «ездили по разным государствам для науки и посмотрети в государствах обычаев, своею вольностью».

Торговая политика Бориса в отношении иностранцев отличалась большой выдержкой и искусством. Он умел твердо соблюдать интересы государства и в то же время ласкать иноземных купцов, являя им всякие знаки своей милости. Англичане были очень им довольны, так как после смерти Грозного он лучше других сановников обошелся с ними и оказал им много услуг и покровительства.

Но ни в его правление, ни в его царствование английская торговая компания не вернула себе тех исключительных льгот, какими наделил ее Грозный в 1569 году до его размолвок с королевой Елисаветой. Борис твердо держался того взгляда, что московские гавани должны быть открыты для всех стран и что правом приезда в устья С.Двины должны равно пользоваться торговые иноземцы всех государств. Когда английская торговая компания пыталась возобновить свое домогательство на исключительное пользование Двинским путем, ей было указано, что московское правительство считает неразумным, ради английских купцов, запрещать многим людям изо многих государств приходить в Архангельск, и что англичанам надлежит довольствоваться той исключительной льготой, что они одни освобождены от пошлин на московских рынках. Таким образом, английская компания оставалась как бы наиболее благоприятствуемой, но это не мешало Борису благоволить и ко всем прочим иноземцам. Такое направление в правящих московских кругах обозначилось даже раньше, чем Борис стал во главе правительства.

В июле 1584 года один английский купец, не принадлежавший к привилегированной компании, писал другим таким же, что в Московском государстве после смерти Грозного «торговати вольно»: приглашают отовсюду приезжать с товаром, «чтоб вопче торговали бы, всякой себе, по своей воле» (так перевели московские толмачи английскую речь); «не бойся, будет нам всем добро на Москве». Борис вполне оправдал такие чаяния иноземцев: при нем, действительно, стало «всем добро на Москве», и иноземцы не уставали хвалить его за его способности и расположение к ним. Иностранная колония в Москве при Борисе чувствовала себя очень хорошо, о чем свидетельствуют записки обжившихся в Москве иностранцев, вроде Исаака Массы (голландца) и Конрада Буссова.

Платонов С.Ф. "Москва и Запад 16-17 вв"

В начало

Вильямъ Парри (William Parry) провожал Антония Щерли в его путешествиях по Персии и России (1599-1600), но на обратном пути оставил его в Германии и через Голландию отправился назад в Англию, куда и прибыл в Сентябре 1601 года. Скоро после этого он издал, кажется, сам описание своего путешествия: из него рассказ о переезде через Каспийское Море в Астрахань и о том, что он видел в Москве, сюда относится.

Из этого сочинения, о котором я нигде в другом месте не нахожу никакого известия, извлечение находится в большом сборнике Перчаса под заглавием:

Sir Anthonie Sherlev his voyage ower the Caspian sea and thorow Russia: taken out of W. Parry his discourse of the -whole voyage of Sir Anthonie, in which he accompanied him, publischcd 1601.

Аделунг Ф. "Критико литературное обозрение путешественников по Росссии до 1700 года"

В начало

Сапега Лев Иванович — государственный и военный деятель Великого княжества Литовского, дипломат и политический мыслитель.

Родился 4 апреля 1557 в местечке Островно, ныне Бешенковичский район, Беларусь.

Происходил из магнатского рода Сапег герба «Лис». Старший сын старосты дорогичинского и подстаросты оршанского Ивана Ивановича Сапеги и Богданы Друцкой-Соколинской. Воспитывался в несвижском имении Николая Радзивилла Чёрного, который затем послал его учиться в Лейпцигский университет.

Службу начинал писарем в городской канцелярии г. Орши, что вполне естественно поскольку его отец являлся оршанским старостой.

Начав службу с самых нижних ступенек в государственной иерархии Лев Сапега в возрасте 70 лет достиг наивысшего поста в Великом княжестве Литовском — великого гетмана, то есть военного министра и главнокомандующего войсками. Эта должность позволяла принимать решения, не согласовывая их с королём польским и великом князем литовским.

На должности городского писаря прослужил достаточно долго, затем мощным толчком в его карьере послужило личное знакомство с королём и великим князем Стефаном Баторием. В 1581 году стал писарем Великого княжества Литовского.

Совместно с тогдашними канцлером и подканцлером он участвовал в создании Главного Трибунала ВКЛ .

С 1581 года был королевским писарем при Стефане Батории, затем подканцлером (c 1585 по 1589 годы) и великим канцлером Великого княжества Литовского (с 1589 по 1623 годы). Добровольно отказался от этой должности, чтобы усилить своё влияние и влияние клана Сапег(ов) в Великом княжестве Литовском и всей Речи Посполитой.

С 1621 года — виленский воевода,

с 1625 года — великий гетман Великого княжества Литовского. Проявил себя на заключительном этапе Ливонской войны (1558—1583). Сформированный им еще в молодости на собственные средства гусарский полк успешно действовал в битве при Великих Луках и осаде Пскова.

Позднее возглавлял посольства Великого княжества Литовского, в продление Ям-Запольского мира (1582) заключавшие мирные договоры с Фёдором Иоанновичем и Борисом Годуновым (1600).

В Смутное время участвовал в подготовке интервенции войск Речи Посполитой в Московское царство, поддерживал Лжедмитрия I и Лжедмитрия II. В его слонимском имении воспитывался ЛжеИвашка I — Ян Фаустин Луба, который якобы был сыном Марины Мнишек от Лжедмитрия II.

Двоюродный брат Л. И. Сапеги, Ян Петр Сапега, в 1608—1611 годах командовал войсками Лжедмитрия II, затем перешел на сторону короля Сигизмунда III.

Родился в православной семье, перешёл в кальвинизм, в 1588 году принял католичество. Был сторонником воссоединения христианской церкви, поэтому деятельно участвовал в подготовке церковной унии (Брест, 1596), поддерживал её саму, но не жёсткие меры её претворения в жизнь.

Некоторые историки приписывают Льву Сапеге инициативу создания выдающегося памятника правовой и политической мысли Европы — Статута Великого княжества Литовского 1588 года, добавляя при этом, что он был основным разработчиком кодификации.

Статут Великого княжества Литовского 1588 году не собрание законов, а кодификационный акт, который определял государственное устройство Великого княжества Литовского.

На коронационном сейме в январе 1588 года выступил с речью, убеждающей короля и великого князя Сигизмунда III Вазу и сейм Речи Посполитой утвердить новую редакцию статута. Стараниями Льва Сапеги Третий Литовский статут был издан, вследствие широкого употребления неоднократно переиздавался, был переведён на польский язык, затем на русский, поскольку в качестве кодекса законов действовал на территории Литвы и Беларуси до 1840 года, когда на территорию бывшего Великого княжества Литовского было распространено российское имперское законодательство.

Последние годы жизни Лев Сапега занимался упорядочиванием архивов Литовской метрики. Был основателем ряда костёлов, в том числе и костёла Святого Михаила в Вильне, где и захоронен его прах. Умер 7 июля 1633.

В храме справа от алтаря сохранился надгробный памятник из мрамора разных цветов Льва Сапеги и двух его жён — Елизаветы, урождённой Радзивилл, и Дороты, урождённой Фирлей.

В начало

Сэр Томас Смайт (Thomas Smythe), в русскоязычной литературе Смит, Смити (Smith) — английский купец, политик и колониальный администратор. Он был первым губернатором Ост-Индийской компании и казначеем Виргинской компании (с 1609-1620).

В 1604-1605 годах был отправлен в Россию, к царю Борису Годунову. Описание его путешествия, составленное анонимным участником его экспедиции, является ценным историческим источником.

Томас Смит (Thomas Smythe) родился около 1558 года, в местечке Bidborough, графства Кентского. Был вторым сыном эсквайра Смита, из Ostenhanger'a, носившего то же имя и умершего в 1591 году.

В царствование королевы Елизаветы в 1590 году им были взяты на откуп таможенные пошлины (the customs), почему он у современников иногда и называется, в отличие от его однофамильцев, «Customer Smith». Кроме того, Томас Смит принимал деятельное участие в тогдашних торговых предприятиях своих соотечественников, состоя членом обеих компаний — первоначальной Левантинских купцов и выделившейся из нее Ост-Индской. Он пользовался в среде их столь значительным влиянием, что был выбран в правители обеих обществ. В этой должности он оставался с октября 1600 года по февраль следующего.

Но уже в протоколе заседания 11-го апреля 1601 года значится, что в правители был выбран ольдерман Уэттс «на место сэра Томаса Смита, посаженного в тюрьму». Очевидно, на это-то пребывание в тюремном заключении и намекает автор «Описания путешествия Т. Смита».

Томас Смит пользовался особенным расположением преемника Елизаветы, короля Иакова I, так что по своем возвращении из поездки в Москву, куда он был отправлен своим государем в качестве посла к царю Борису, получил также назначение на должность казначея колоний и, вместе с тем, Виргинской компании.

Однако ж в апреле 1619 года, после того, как за год с небольшим был уничтожен пожаром его великолепный, находившийся в Детфорде, под Лондоном, дом, Томас Смит, по обвинению в злоупотреблениях общественными суммами в период своего пребывания во главе управления делами двух вышеупомянутых компаний, а равно и в звании казначея колоний, вынужден был отказаться от занятия этих влиятельных и несомненно выгодных должностей.

Выходит, таким образом, что тюремное заключение в 1601 году, по-видимому, не имело для Т. Смита компрометирующего значения, если он, мало того, что получил от короля почетное поручение отправиться послом к московскому государю, мог, во-первых, вторично занять вышеупомянутые важные должности и, во-вторых, сохранять их за собою в течение целых пятнадцати лет (1605- 1619 гг.).

Тем не менее, в конце концов оказалось, что почтенный лорд был в самом деле, так сказать, «нечист на руку». Сопоставляя все эти обстоятельства, мы в праве сделать вывод, что Т. Смит был действительно человек умный и тонкий и потому вполне годился для роли дипломатического агента. Указанные его свойства можно заметить, как из делаемой автором «Описания путешествия» характеристики лорда посланника, так и из приводимых там же его речей, которые, как ни обработаны они в искусственном, фальшивом тоне составителя книжки, все же носят на себе характер подлинности.

Умер 4 сентября 1625 года.

В начало

Как только получено в Вене известие о последовавшей, 15 января, 1598 года, кончине Царя Федора Ивановича и об ожидаемом восшествии на престол Бориса Годунова, то Император Рудольф II вознамерился отправить в Москву большое посольство, для поздравления нового Российского Государя, и для этой цели назначил, незадолго перед тем возвратившегося из России, Бургграфа Авраама Донского и Тайного Советника Иоанна Фридриха Гофманна. Но как Сигизмунд отказал в паспортах, необходимых послам для проезда через Польшу, то Австрийский Двор сделал попытку достигнуть своего намерения незаметным образом, то есть, не делая шуму, и послал придворного служителя, по имени Михаил Шиля, не в качестве посланника, но как простого гонца или, как он сам выражается, wie pine Post, с поздравлением в Москву. Шиль получил свыше наставление заботиться о себе и о дороге как сумеет, и он оставил Прагу в сопровождении только двоих служителей, 9 июля, и через Кенигсберг отправился в Дерпт; но оттуда его не хотели пропустить далее, и он пробыл 9 дней, пока, наконец, тайно и без дозволения Польского Правительства, он пустился в дорогу, и через Псков прибыл в Москву 10 Сентября.

Из Пскова Шиль написал, от 8 Августа, к Императорскому Тайному Советнику Барону Румпфу фон Виттерах в Праге для того, чтобы сообщить ему известие о поездке его до Пскова. Он говорить в этом письме, которого подлинник находится в Императорском Тайном Государственном Архиве в Вене, что ему в Кенигсберге Государыня Герцогиня сказала, что она слышала от верных людей, что Царь Борис Федорович Годунов и проч. умерщвлен со всем своим родом, и Великим Князем избран человек, который ужасно тиранствует.

По прибытии Шиля в Москву прошли почти три месяца, пока он мог быть представлен новому Царю. В продолжении этого времени привезенные Шилем документы рассматриваемы были с большим недоверием, и когда, наконец, они были признаны за действительные и подлинные, то спросили его, какие он привез подарки. Шиль отвечал на это, что его Двор, по небезопасности его путешествия, не мог с ним прислать ни каких подарков, но ему принадлежит двое больших боевых часов, которые он охотно поднесет, если такой подарок не сочтут незначительным. Часы были принесены к Великому Канцлеру, и он нашел их очень красивыми, по недовольно ценными, в следствие чего присланы два сильно позолоченых серебряных кубка и две тяжелых золотых цепи, для того, чтобы он их поднес от себя Царю и его юному сыну.

6 Декабря Шиль призван, наконец, на представление, при чем шествие было очень торжественно и впереди несли подарки; но так как это был первый иноземный посол, которого принимал Борис Годунов, то он был принять с болышим отличием и благосклонностью; ему было также объявлено, что Царь намерен отправить значительное посольство к Римскому Императору, для которого он только дожидает высылки из Польши необходимых пропусков. 17 января следующего года Шиль был приглашен вторично ко Двору, опять принят очень ласково, и потом отправлен с письмом к Императору Рудольфу II.

Он пустился в обратный путь 28 января той же дорогой, которой приехал, и 8 марта воротился благополучно в Прагу.

Непосредственно по возвращении, Шиль отдал отчет Императору в своей поездке. Подлинник этого отчета находится в Королевском Тайном Домашнем, Придворном и Государетвенном Архиве Венском.

К этому отчету присоединен рассказ о восшествии на престол Бориса Годунова также рукою Шиля.

Аделунг Ф. "Критико литературное обозрение путешественников по Росссии до 1700 года"